Трилогия очков

Мы просто хотим говорить о том, кто мы такие, о том, что внутри нас, о том, что разрушает нас, что наполняет нас противоречиями, которые мы носим в себе постоянно – здравый смысл и безрассудство, сила и слабость. Если бы я должна была выразить свою идею театра, я бы сказала так: ситуация создает чувство и, таким образом, действие, – как сама жизнь, не больше и не меньше того. <…> театр идет далеко впереди любых определений и значений.

Спектакль о бедных, больных и старых пылает цветом и текстом. Качаются карминовые обводы на носу лодки Кармине. Канаты кадрируют актера. Хронометры белым облаком висят над ним. И монолог матроса, списанного на берег, пылает: «Я видел осьминога-арлекино – его щупальца были окрашены во все цвета радуги… вокруг него плясали тропические рыбки… И Христа в Рио, я его видел: он нырял с холма Корковадо, широко расставив руки».
«Люди Данте» не жалки: тоску старика об отнятом у него море театр превращает в оду видимому миру. В песнь благодарности рифам, лучам и айсбергам, галеонам и рыбам

Второй спектакль, "Замок Циза”, назван по имени католического приюта для неизлечимых. Его сестры милосердия – монахини – инфантильны и любопытны, вздорны и суеверны… но пластика их хлопот вокруг неизлечимого аутиста Никола полна чего-то большего. Зритель вздрагивает, когда старые девы бьют в неподвижное тело гимнастическим мячиком. Когда больному на руку надевают обруч… и он, раз за разом, падает и гремит. Когда, потеряв равновесие, падает сам больной.
Но наступает катарсис, написанный без слов, – на языке тела. Обруч на руке расслабленного вздрагивает. И еще раз. Начинает вращение, сливается в бешеную радугу. А монахини, замерев от восторга невозможного исцеления, следят за ней.
“Чудо об исцелении расслабленного” к финалу окажется сном самого больного. Но в прежних спектаклях Эммы Данте жизнь казалась беспросветной мукой, на которую обречен человек, – и спросить за это не с кого. Крайне напряженные – на самом-то деле – отношения ее театра с идеей Бога всегда взрывались монологом гневного отрицания. А в “Трилогии очков” на пластическом языке сильнее всего сказано о реальности чуда.

В антрактах по лестницам театра, в толпе зрителей скользят две тени. Предельно старые, зловещие в пластике одряхления, в буйной седине париков и старческой “гречке” на щеках их масок – Он и Она идут по фойе в танго. Это герои третьей части, супруги. Строго говоря: вдова и тень ее мужа. Она достает старый пиджак – и так гладит потрепанный твид, что из сундука встает призрак. Танец 90-летних так выразителен, так пластически четко являет разницу между ведущим и ведомой, мужчиной и женщиной, что дряхлость и маски сползают с обоих. И по сцене твистуют молодожены 1950-х.
Эта ода любви (по сюжету она окажется сном) – самая сильная часть спектакля.

Одна из задач театра – показать зрителям то, чего они никогда не заметят сами

Социальный театр, гневный театр, театр униженных и оскорбленных – пришел к теме обыкновенного чуда. И говорит о нем… собственно, на том же языке. С тем же этическим накалом, который дает силу всем спектаклям Эммы Данте.

... во всех трех текстах между срок сквозят печаль и боль, само собой напрашивается интерпретировать их в дантовском ключе. Идиллия завершающейся старости в “Танцорах” – это мирской Рай, безумие “бедности” в “Святой Воде” – Чистилище, состоящее из наказаний и экстазов, ограничение тела и разума, символизирующее “болезнь” в “Замке Циза” – Ад, из которого нет выхода. <...> «эта “Трилогия” – предостережение. И поэма...

Очки как фильтр восприятия мира – это общая метафора для всех трех сценических рассказов. “Все главные герои спектакля, – говорит сама Эмма Данте, – используют очки, чтобы защититься от мира и смотреть на него так, как они сами пожелают. В каждом из них воплощается та сторона жизни, которую они отрицают и не хотят видеть”